А люди не знают, что делать.
Я слышу, как Саид продолжает обсуждать положение с очень красивой человеческой женщиной. Женщина тёмная, как нерпа, тёмная, округлая и гладкая, и глаза у неё, как у нерпы, громадные, выпуклые и блестящие, а роскошная грива заплетена в косички. Мне очень приятно смотреть на неё, но нестерпимо слушать.
— Сильвия, дорогая, — говорит Саид, — огласка может очень сильно повредить.
— Мы могли бы вызвать огромный общественный резонанс, — возражает Сильвия-нерпа, а я пытаюсь понять, как это. — Привлечь внимание общества, — продолжает она. — Вызвать негодование. Потребовать виновных к ответу за военные преступления…
Саид вздыхает, как грустный дельфин. Саид мне нравится: он спокойный, спокойный и добрый. Он нравится мне больше всех людей на судне.
— Все журналисты одинаковы, — говорит Саид печально. — Ты рассуждаешь практически так же, как наша Вера… и не учитываешь, что время работает против нас и против детей. Мы устроим газетную полемику, а детей спрячут подальше и будут ужасно удивляться: ах, какие доверчивые журналисты, приняли за чистую монету русскую провокацию…
— У нас правовое государство, — возражает Сильвия. — Все отношения между людьми регулирует закон. И если военные нарушают закон — необходимо сообщить об этом и обществу, и представителям власти. Я ведь выслушала твоих друзей, Саид… они и сами рассуждают, как инопланетяне. Бобби, ты всерьёз думаешь, что нам нужно, как в голливудском фильме, организовывать штурм этой базы, похищать детей шедми… это же безумие! Смертельное безумие!
Бобби я называю про себя серой акулой: он пилот, он похож на наших бойцов. Его глаз сгорел вместе с частью лица; барракуды восстановили ему лицо и его зрение, но на белой коже заметна тонкая тёмная граница ожога, как трещина, а глаза разные: восстановленный — намного светлее.
Бобби смотрит на Сильвию разными глазами, его лицо морщится, как от боли.
— Мы же тебе показывали фильм! — говорит он хмуро. — Если хочешь, можешь крутануть его по каналам VID-USA после нашей операции. Посмотришь, как общество его примет.
— Кажется, вы слишком плохо думаете о людях, — горячо возражает Сильвия. — Они не знают, но они не жестоки! Их внимание можно привлечь к любой серьёзной проблеме, и когда они её осознают, будет общественное негодование, возможно, протесты. Да, этот фильм необходимо показать! Только таким путём мы сможем что-то в корне изменить.
— Угу, — мычит Бобби. — К расовым проблемам начали привлекать внимание ещё наши прадеды… и ведь до сих пор есть с чем бороться, верно? Ну что ж, давайте привлекать внимание к проблеме бельков. Наши правнуки, быть может, добьются официальных санкций против подонков, которым и правнуки не понадобятся — они преспокойно доживут и сами. Люди хотят жить, Сильвия! И ради того, чтобы продлить жизнь лет на сто — двести, а может, и больше, они уж найдут управу и на информацию, и на протесты.
Я молчу и смотрю на океан. Я всё это уже слышала.
Я согласна с Бобби и его товарищами. Я хочу сказать об этом, но вдруг призрачный звук, низкий и нежный, как песня кита, толкает меня в сердце.
Я не могу ни с чем его перепутать!
Я настраиваю пеленгатор воспитателя с острова Круглый-Тёплый. Тщательно. И снова слышу! Снова! Разбираю сигнал на части, слышу чётко, понимаю!
— Саид! — кричу я, как рыболов весной. — Я слышу детей! Наших детей!
Бойцы качают головами, но Саид резко оборачивается ко мне:
— Здесь?! Тари, не может быть, дорогая…
— Не могу ошибиться, — говорю я. Сигнал прошёл по моей душе, как ветер по водной глади, я стала живая. — Точная и аккуратная настройка. Я бы сказала: мальчик перед Межой, но с ним — дети моложе. Несколько детей много моложе. Точнее я не могу сказать. Недалеко: линий пятнадцать-двадцать.
— Одиннадцать миль или около того, — переводит Саид.
Ихтиолог Жак качает головой: нет.
— Тари, — говорит он грустно, — тут ничего нет. Вокруг океан на сотни миль. Если и есть островки, то такие, на каких и птицы не отдыхают — площадью не больше носового платка. Здесь негде спрятаться. База, судя по нашим данным, находится гораздо севернее…
— Остановитесь! — кричу я. — Не спорьте! Здесь же дети, наши дети! Как вы не понимаете…
— Тебе показалось, — говорит Сильвия.
— Мне не кажется! — кричу я зло. — Саид, ты должен объяснить своим братьям и сёстрам!
— Остановите двигатели, — говорит Саид. — Тари права. Мы отправляемся искать детей.
Мне хочется тут же содрать с себя довольно неудобную одежду людей и прыгнуть за борт. Но Саид здраво возражает: надо подвести наш кораблик поближе и дать собраться людям, вместе мы поможем эффективнее. Дети ждали дольше, несколько мгновений ничего не изменят.
Я соглашаюсь. Жду людей. Стою рядом с рулевым; в моей голове светится маршрут — как солнечный луч в мутной воде. Спустя небольшое время я нахожу место на карте — с допущением в треть линии, не больше.
Это островок. Вернее, скала, высоко поднимающаяся над водой. Жак сказал: «с носовой платок», это значит: «с лоскуток ткани, которым люди вытирают нос, если он становится слишком влажным». Это значит — с ладонь, а буквально — меньше четверти линии в диаметре. На его поверхности никого нет, но это ничего не значит. Я думаю, под водой здесь больше, чем над водой.
— Они мертвы? — замирая от ужаса, спрашивает Сильвия.
— Конечно, нет, — удивляюсь я. — Маячки питают электрические импульсы живого тела. Они живые. Там, внизу.
Сильвия качает головой; кажется, она не верит. Но это неважно.
Со мной идёт сам Саид — это хорошо. Кроме того, готовятся двое звёздно-полосатых, трансформы со станции барракуд. Женщина, Шерли — пилот, светлая, тонкая, острая, её грива короткая, как у мальчика перед самой Межой, взгляд цепкий, недобрый. Сильный боец. Я видела, как она наносит на губы алую краску, — во славу Хэндара, вместе с нашими женщинами-воинами, — а футляр с краской носит с собой. Мужчина, Джок — инженер, темнокожий, но похож не на нерпу, а на добродушного морского леопарда: у него громадное мощное тело, большая голова без гривы, ярко-белые зубы блестят. Я смотрю на Джока — и мне странно, что у него нет бивней. Должны быть.
Люди надевают костюмы для подводного плаванья, из эластичного материала, ярко-жёлтые, чтобы в воде было видно далеко. Предлагают мне. Я отказываюсь: у меня другое тело, человеческую одежду для меня нужно подгонять, иначе она меня стесняет. Наблюдаю.
— Странно смотреть, — говорит Жак. — Даже страшно. Непривычно видеть, как люди собираются погружаться без аквалангов.
Но Джок любит океан. Он в восторге от того, что мы сейчас нырнём.
— Я ведь старый дайвер, Тари, — говорит он. — Знаешь, что такое «дайвинг»? Так вот, дайвинг на одном вдохе — это всё равно, что летать без крыльев, как в детстве, во сне. Восторг!
— Не рассуждай, — обрывает Шерли. — Лучше скажи, помнишь ли «дельфиний язык»?
Джок делает неопределённый жест:
— С пятого на десятое… дешифратор выручит, — и вдруг звонко щёлкает: «Скорее, скорее сюда!»
Люди улыбаются, и я с ними. Я думала, человек не может щёлкать дельфиньей речью. Саид и Шерли берут специальные приспособления для щелчков — кастаньеты. А Джок может: его рот впрямь устроен, как у шедми.
— Странно, что у тебя нет бивней, — говорю я ему, а он оглушительно хохочет и хлопает себя по животу и по коленям.
Джок мне нравится.
Скидываем трап. Люди смотрят, как мы спускаемся к воде. Сильвия кутается в пушистый мех несуществующего зверя:
— Как вы не мёрзнете?
Джок фыркает, как кит:
— На Океане Втором мы ныряли под лёд — в одних трусах, ха-ха! — шумно вдыхает и бросается в воду.
За ним прыгаю я. Вода нежно и легко принимает меня.
Сигнал в воде чище и чётче. И я плыву к нему, по нему — как по солнечному лучу. Видимость — хуже, чем я привыкла: дома вода была куда прозрачнее. Зато плыть легче, двигаться легче: сила тяжести чуть меньше, я чувствую это «чуть» всем телом, парю в воде, как в невесомости. Я, неуклюжая круглоротка, плыву быстрее всех: всё-таки люди созданы жить на берегу, а не в океане.
